Шедоухарт не собиралась уходить далеко от лагеря и уж точно не думала следить за Астарионом. Теперь, когда главный его секрет был раскрыт, желания посмотреть, как и чем он питался, она не испытывала. Как бы там ни было, добычи ему хватало, её он больше не дёргал, и всё как будто нормализовалось.

На самом деле ей просто хотелось побыть одной, подальше от всех. Обдумать... что-то, чем бы оно ни было — связать обрывки картинок в своей голове, заполнить эту пустоту, которая давно уже должна была стать чем-то привычным и нормальным, но так и не стала. Отправляясь на миссию, Шедоухарт и не думала, что хоть какая-то часть воспоминаний вернётся до того, как Врата Балдура покажутся на горизонте. И тем тревожнее, если задуматься, каким образом она их получила. Оставалось надеяться, что это лишь странное, глупое совпадение, всё это: статуя Селунэ, её же полуразрушенный и изгаженный гоблинами храм — и пылающая болью метка Шедоухарт, стоило ей посмотреть на что-то из перечисленного дольше трёх секунд.

План был прост, как два пальца об мостовую: взять с собой посуду после ужина под предлогом мытья, и ни одна живая душа из лагеря не пойдёт за ней к речушке неподалёку. О том, что делать дальше, она как-то не задумывалась — пусть всё получится как-то само.

Может, статуэтку Селунэ у Тава стоило попросить? Он же наверняка умыкнул её из логова медвесыча, не послушав советов беречься поехавшей лунатички.

Шедоухарт с силой закусила щеку изнутри: даже думать о такой ереси было непозволительно.

До реки она дошла незамеченной под чарами бесследного шага в надежде, что если за ней и увязалась бы какая-нибудь любопытная гитьянки, это сбило бы её с пути. Попасть в чужие охотничьи угодья, впрочем, Шедоухарт не рассчитывала — думала, Астариону хватало совести добывать себе пропитание где-то ещё, а не, седьмое пекло, прямо у них под боком. А если бы им пришлось сражаться с медведем?

Но где совесть и где Астарион. Шедоухарт тоже совестливостью не отличалась, поэтому, поняв, что прервала чужой ужин, вышла из кустов в пятно лунного света.

— Кто такой Казадор? — даже не пытаясь делать вид, что не подслушивала, спросила она. Окинув Астариона пристальным, оценивающим взглядом, Шедоухарт подняла бровь. — Как... как ты меня назвал? И ты что, пьян?

Удивительное открытие: адского самогона ему, значит, не хватило, а тут разжился чем-то покрепче. Или кем-то — морда медведя была мокрой от крови, а тёмные глаза мёртво блестели в тусклом полуночном свете.

— Ты знаешь, я лучше пойду. Развлекайся.

Не то место и не то время она выбрала.

Нигма скорбел и почти не обращал внимания на слова друга, они проскальзывали по поверхности сознания, словно профессиональные фигуристы по отлично обработанному льду, не застревая и не задерживаясь на виражах. Педантичный живой компьютер фиксировал обращения, раскладывал по полочкам значения, но все было будто бы во сне и не трогало самого Эдварда. Бывший криминалист хотел было попросить лучшего друга оставить его в покое и позволить топить себя в печали аки пьяный рыбак в омуте с не менее бухими чертями, но это означало обидеть его в лучших начинаниях, а совесть или что там у убийц вместо нее, не позволяла отвесить подобную ментальную пощечину Пингвину, старательно хлопотавшему вокруг, пусть и совершенно, раздражающе бесполезно.
Есть не хотелось, пить тоже, даже прекрасно заваренный чай, но последнее — необходимо во избежание обезвоживания: когда-то, еще в другой жизни, именно это он сам говорил раненному и измученному  маленькому пернатому, утопавшему в чистой пижаме с чужого плеча, под чужим пледом, окруженному чужой настырной и непримиримой заботой. Стрелки часов сделала круг и снова замерли на двенадцати, разбившись калейдоскопом черно-фиолетового и насыщенно-зеленого.
— Ты прав, Освальд, — спокойно отозвался Эдвард, щелчком затвора поднимаясь с кушетки, на которой отлеживался под унылым пледом, — я схожу на то место, где она умерла, и попрощаюсь.
Если бы только Кобблпот догадывался, что именно это станет началом конца, той песчинкой, что обрушила оползень, развернув против неподготовленного к такому Пингвина всю мощь мстительного холодного интеллекта Нигмы.
К железнодорожному переезду Эдвард прибыл вполне посвежевшим, приведшим себя в порядок и с букетом.. лилий. Он так и не успел спросить, какие цветы любит.. любила его пассия, потому что не посчитал сей факт существенным. Приобретение  белых пахучек бывший криминалист произвел машинально, как отлаженный алгоритм, запомнившийся с прошлого посещения места, связанного со смертью и захоронениями — могилы Гертруды Капелпут. Нигма даже не задумался о выборе, в отличие от придирчивости в вине, в чем разбирался куда лучше, особенно в сортах, способных прекрасно скрывать за своими вкусовыми букетами яды. Зато о месте гибели девушки и нелогичности, необоснованности, физической невозможности случайности звоночек криминалиста  не просто тренькал — бил набатом, заставляя шестеренки в голове бывшего судмедэксперта крутиться в привычной колее расследования. Холодного, честного и безжалостного. Помотавшись по городу и исследовав пришедшие в голову версии, Нигма сложил куда менее спокойную и куда более вероятную картину случившегося — Бутч Гилзин, залегший на дно после истории с Красными колпаками, продолжал ему мстить. На этот раз здоровяк перешел последнюю черту, вызвав из зазеркалья и задвинутой в пыльный чулан части души Эдварда того, кого успокоила и загнала под кровать Изабелла, того, у кого пока не было имени, но была фальшивая улыбка, низкий, хриплый голос и холодный взгляд, будто отражение в стали начищенного скальпеля. Именно этот голос окатил Освальда, оповещая о новости, звеня на втором плане гулко падавшими на кафельный пол морга гильзами невысказанной, но обещанной угрозы расправы.
Кажется, стремление отомстить подкинуло дровишек в топку кипучей деятельности Эдварда, который и прошлые дела  разгрести успел, и новые, да еще и за Бутчем шпионов гонял, единственное, что не позволяло сделать вид, что всё так, как и было раньше, это ощутимо сменившееся настроение бывшего ботаника, от которого фонило опасностью как от нестабильного ядерного реактора, но в отличие от последнего, взрыв своей  ледяной ярости Нигма прекрасно контролировал и перенаправлял, стращая окружающих одним взглядом и голосом, добавлявшем ему пару десятков очков в карму отступника, породнившегося в демоном.
Всё как раньше, но поверхность уже натянулась и вот-вот лопнет, что удивительно, под острым каблучком Барбары Кин, оказавшейся куда прозорливее Эда, спасшей давеча своих приятелей  — одноруких (близняшек в некотором смысле) бандитов и навеявшей мысль, которая принесет разрушительные плоды как для Освальда и Эдварда, так и для всего города, лишив всех и каждого опоры и погрузив в едва ли не десятилетие сомнительной ненависти. Бывший судмедэксперт плох в трактовании эмоций, но достаточно хорош в логике и построении причинно-следственных связей, чтобы червячок сомнений, зароненных блондинкой, вымахал в здоровенного такого василиска, принуждая Нигму проверить гипотезу хитрым манипулятивным ходом.
Продолжая как и раньше искать врагов Пингвина и тех, кто якобы через Изабеллу жаждал повлиять на их тандем, Нигма начал готовить капкан и пернатый, увы, в него угодил обеими лапками. Спустя несколько дней после второй памятной беседы с бывшей дамой гордонова сердца, на стол мэру среди прочих бумаг легло на подпись заявление Эдварда об увольнении с поста заместителя. Это фиктивное заявление должно было послужить катализатором беседы, в которой, если Барбс не ошиблась, что скорее всего именно так и она просто вредная ведьма, Освальд выдаст себя и подтвердит слова женщины. Или опровергнет, на что заместитель искренне надеялся всей душой, старательно подавляя голос логики, прозрачно намекавший на неуместный и напрасный самообман.
-  Как бы поделикатнее... , — бурный протест Пингвина был спрогнозировал и рассчитан, как и дальнейшие слова, являвшиеся ложью, — мы друзья, но... с самой аварии, кто бы мог подумать, что такое возможно, я... чувствовал потребность, быть к тебе ближе, чем сотрудник, даже ближе, чем друг...
Расплывчатые фразы были большим, что сумел выдавить из себя Нигма, надеясь, что это все блажь психички, а не...предательство единственного и лучшего друга, во имя веры в которого Эд был готов положить собственную жизнь, что не раз уже доказывал не столько словом, но и делом. Увы, факты — штука упрямая.
— Прошу меня простить, — отпрянув, заместитель мэра стремительно вышел из столовой, будто жаждал бежать как можно быстрее, но гордость не позволяла проявить трусость, или заклятье замедления, обрушившееся вторым шоком, после гибели его избранницы, сковывало конечности. По дороге в "Сирены" Эдвард воскрешал в памяти заботу Освальда, пересматривая оную сквозь призму лжи пернатого манипулятора. Любовь выглядит не так. Это лишь жажда обладания, как и троном Готэма. Новый трофей в алчные ручонки, которые не погнушались крови девушки, ничего плохого ему не сделавшей и не явно не представлявшей опасности власти Кобблпота. Освальд выдал себя, не  считая Эда равной личностью, просто... полезным инструментом. Как полиция. Как раньше, в старой-старой постылой жизни. Злые, покореженные сдерживаемыми ранее темными порывами мысли водили хороводы, выстраивая  цепочки, сходившиеся красными нитями на доске улик к последнему факту — преждевременной кончине Освальда Кобблпота. Пингвина. Око за око или как там.